Изображение с сайта
Едва Лена накрыла на стол и они с Николаем и Ванюшей сели ужинать, как лежащий на холодильнике мобильник выдал короткий птичий клёкот.
Вечерняя эсэмэска? Откуда? На дисплее высветились три слова: «Преежай папи плоха».
Послано было наверняка с того самого старенького мобильного телефона, который она дала отцу десять лет назад, когда он вдруг притащился к дочке с зятем налаживать отношения. Но дочь встретила его неприветливо, даже ни разу не улыбнулась, а на следующее утро вручила билет на обратный поезд. Сказала: «Возвращайся к себе. У нас тут и так тесно. – Правда, подарила сотовый телефон: – Звони, если что».
Кто ж выводил эти безграмотные буквы? Явно Лизавета с её семью классами образования. Старинная отцовская зазноба. Значит, всё-таки вместе живут.
Лена молча показала Николаю эсэмэску.
– Надо ехать, – сказал он. – Отец есть отец. Позвони своему шефу, объясни ситуацию, скажи – за свой счёт, на неделю. Не волнуйся, мы тут с Ванюшкой вдвоём прекрасно управимся.
– Конечно! – кивнул занимающий чуть ли не полкухни взрослый сын.
Николай помолчал и добавил:
– Не раздумывай – езжай. Чтоб не висел потом камень на сердце.
И она согласилась.
В поезде было жарко и душно. Лена легла на бок, отвернувшись от соседей по купе, и укрыла ноги простынёй. Впереди ночь, а завтра днём в час с минутами она будет уже в Смоленске.
…Когда-то их деревня считалась образцово-показательной. Все избы – новенькие, отстроенные в шестидесятые годы, в центре – правление колхоза, школа, клуб с кинозалом и кружками для детей.
Молодёжи много – как говорили тогда, дети победителей. Самый красивый парень – её будущий отец. Он был чем-то неуловимо похож на Сергея Есенина, и звали его Серёжкой – чуть-чуть женственный, ровненький, аккуратненький, словно куколка. От девчонок отбоя не знал. Через это парни из соседней деревни его даже чуть не побили. А выбрал её маму…
Лена ещё помнила его таким. И как он её, кроху, носил повсюду на плечах. Говорил со смехом: «Ленуха, высоко сидишь, далеко глядишь! Коммунизма не видать?».
Да нет, на самом деле не он маму, а мама его выбрала. Ведь отец-то был только внешне женственным, а в действительности – сущая размазня. Что в малом деле, что в большом – сам не умел ничего решать. Когда один из шофёров ушёл в армию, председатель колхоза предложил: «Серёга, садись на ГАЗ-51, научим – не прогадаешь». А отвечала мама: «Конечно! О чём разговор!». И потом, как придёт какая-нибудь соседка: «Сергей Батькович, не отвезёшь пару мешков картошки моим детям в Кафтановку? Я те рупь дам». Мама опять: «Отвезёт, не волнуйтесь. Завтра же вечером».
Так что, если отцовские дружки звали его гулять, то всегда старались улучить момент, когда мамы нет дома. А отца они ни о чём и не спрашивали – брали за плечи и уводили с собой. Ну а там уж было всё: и водка с портвейном, и молодки, и веселье за полночь…
Сколько мама из-за этого слёз выплакала! Сколько раз волокла отца на себе из какой-нибудь канавы, чтоб не простыл ночью на холодной земле. Сколько умоляла его бросить эту пьяную компанию, вспомнить про семью… Всё без толку.
Хуже того, с годами отец, как выпьет, становился буйным – кулаки в ход пускал, крушил всё, что попадалось под руку. И любимой дочке доставалось бы, но мама прикрывала её собой, крича: «Беги, Ленушка, беги на двор!».
В доме, взамен разбитых, появились металлические кружки, тарелки. Синяки мама старалась замазать кремом и прикрыть платком. Из-за отца не было у Лены ни братьев, ни сестёр. Дважды у мамы случался выкидыш, а потом уж боялась она рожать от пьяницы.
Изображение с сайта
Конечно, она могла обратиться к тому же председателю, чтобы тот помог унять мужа. Но она терпела, стесняясь да к тому же чувствуя свою вину. Какая может быть вина у несчастной жены алкаша?
– Я ж его на себе чуть не силком женила, – объясняла мама дочери, когда та сама уже вышла замуж и собиралась рожать Ванюшку. – Наврала, что беременная, плакала. Говорила, что все видели, как он со мной гулял, и ребёнок будет на него похож, а значит, если не женится, придётся ему восемнадцать лет платить алименты... Не дала я ему нагуляться. А парень должен нагуляться, чтобы потом на сторону не смотрел.
Такая была у мамы теория. Верная или глупая – что теперь толку спорить…
Во второй половине восьмидесятых всё посыпалось: и остатки былой дисциплины в колхозе, и сам колхоз, а потом и всё государство. Работать стало негде, и денег никто не платил. Зато водка оставалась дешёвой, да ещё в дни горбачёвской борьбы с пьянством и алкоголизмом самогонку гнали рекой. И отец уже не просыхал.
Вот тогда, в середине девяностых, и отправилась мама к детям в Петербург. Ехала к молодым, чтобы помочь с недавно родившимся внучонком. Но вышло по-другому. Буквально через неделю слегла с инфарктом, а ещё через три дня там же, в больнице, отдала богу душу. Совсем молодая – 45 лет! Доконал-таки муж-пьяница.
Разве такое можно было простить?!
…В Смоленске ни один таксист не повёз её в родную деревню. Все качали головой: дорога плохая. И только один подсказал:
– Вон, видите, старенький грузовичок стоит? Он вроде туда едет. Шофёр будет рад такой симпатичной попутчице.
Взять Лену водитель грузовичка согласился, но восторга не выразил. Он вообще был молчун и какой-то кислый. Понять его было можно – с такими дорогами скиснуть недолго. Тем более этот ГАЗ-51, вполне возможно, принадлежал ещё её отцу. Лена даже хотела спросить об этом, но не решилась. Трясло страшно, какие там разговоры – того и гляди, язык прикусишь.
Родную деревню было не узнать. Из тридцати пяти домов остались около десятка, да и те вросшие в землю и почему-то чёрные. Всё заросло бурьяном. Вокруг ни души.
Свой дом Лена всё же нашла безошибочно. Открыла незапертую дверь и первое, что увидела, – их большой стол, совершенно чистый, без скатерти, а рядом на табуретке сидит беспородный пёс.
Пёс повернул голову в сторону незнакомки и тихо зарычал. Не угрожающе, а как-то печально. Пока Лена соображала, что делать, во дворе послышались голоса, и в дом стали заходить какие-то старухи.
– Лена, Леночка приехала! – загомонили они радостно.
Вперёд вышла одна из них, и Лена догадалась, что это Лизавета:
– А мы тебя, тоись вас, вчера ждали, – сказала она и виновато улыбнулась, прикрыв ладошкой беззубый пустой рот. – Серёженьку токо-токо похоронили. Вот прямо с могилки его идём.
И она принялась рассказывать, что отец недолго умирал – всего три дня. Болел, по словам фельдшерицы, печенью, но, как десять лет назад вернулся из Питера, так и не пил больше – ни капельки, будто отрезало…
Потом Лизавета замолкла, шагнула в угол комнаты, где висела приклеенная к обоям картонная иконка, и, достав из верхнего ящика комода конверт, протянула его Лене.
На конверте ровными отцовскими буквами было крупно выведено: «Елене Сергеевне, моей дочери». Она достала изнутри листок, вырванный из школьной тетради, и стала читать:
«Леночка, доченька моя дорогая! Я был очень плохим мужем и очень плохим отцом. И ещё очень глупым, потому что понял, какой я плохой, только после смерти мамы. Надо было ей умереть, чтобы до меня, наконец, дошло, какой я... Доченька, ради Христа прости меня, если сможешь. А я там буду вечно молить прощения у мамы. Прощай. Папа».
