Источник фото: Image by from
Для выросших в Великую Отечественную она навсегда осталась страшным временем. Поэтому, боясь вернуться туда даже в мыслях, они старались не вспоминать о войне. Но если вспоминали, это были рассказы на грани нервного срыва.
За годы Великой Отечественной войны в Советском Союзе погибли 1 миллион 800 тысяч детей. Это примерно почти каждый пятый из 10 миллионов гражданского населения, убитых в ходе боёв и в результате гитлеровской оккупационной политики.
Но таковы лишь прямые потери. Из-за резкого падения рождаемости во время войны, по расчётам демографов, в 1946-м в СССР оказалось на 26 миллионов детей меньше, чем если бы в предыдущие годы царил мир.
Десятки тысяч девчонок и мальчишек война оставила инвалидами (более или менее точных цифр не существует), свыше миллиона – сиротами. Она породила взрыв подростковой преступности, на несколько лет оторвала от учёбы более 3 миллионов школьников, затормозила физическое развитие почти каждого ребёнка: так, в середине 1940-х 14-летние московские подростки были в среднем на 6,1 сантиметра ниже и на 5,5 килограмма легче своих сверстников середины 1930-х, тоже не самых сытых годов.
…Статистика суха, но когда речь о войне, она, как сухой порох, готова взорваться подробностями, которые скрываются за безликими цифрами.
Миша Санаев: 22 июня, в воскресенье, мы с мальчишками спозаранку поехали в Госнардом, на Петроградскую сторону. Там были разные аттракционы... Гуляем, вдруг из репродуктора голос Молотова. Война!
Домой шли понурившись. Гадали: как теперь будет? И я, 12-летний, молча рассуждал: «Я-то хоть уже повидал жизнь, мне-то ничего. А вот двоюродная сестрёнка, ей же, бедной, и восьми ещё нет».
Женя Акимова: В самом начале войны шли мы с сестрой по полю, и тут налетел самолёт. Фашистский, наших мы и не видали в то время. Голое поле, спрятаться негде, и мы побежали. Бежим, а он носится над нами, строчит из пулемёта.
Почему-то сам самолёт казался мне совсем маленьким, и было такое чувство, что он не ревёт, а жужжит. Наверно, оттого, что мне со страху отбило слух.
Бегу, что есть мочи, на спине трясутся в мешочке два хлеба, лупят по лопаткам. А впереди – Тоня. У неё на спине не мешок – корзина, и я вижу – из этой корзины торчат две детские головёнки, болтаются, как у китайских болванчиков, и таращат глаза. Помните, когда-то были модные такие фигурки на комодах? С перепугу никак не могу сообразить, откуда ж у Тони в корзине какие-то дети. Начисто забыла, что она несла двух наших младших сестрёнок.
Бегу и больше всего боюсь упасть. Как потом выяснилось, мы обе с Тоней даже не поняли, что это такое визжит вокруг – что это пули чиркают. Мы боялись другого – что самолёт хочет упасть на нас и придавить к земле. Бежим, а Тоня всё оборачивается и кричит:
– Быстрей! Он сейчас упадёт на тебя! Быстрей!
Мама раз прямо зашлась вся:
– Что я буду делать? Боже ты мой! Девчонки ещё такие маленькие, а этот и вовсе грудной! Пропадём все. Вот помою его холодненькой водичкой, может, и помрёт.
Маша Гладышева: Однажды мама с бабушкой работали в поле, а мы с Раей, как нам поручили, понесли к ним Толика, чтоб мама его покормила. Это самый младший, он ещё был грудной. В общем, добрались к маме с бабушкой, мама посмотрела, и ей худо сделалось: одеяльце-то пустое.
– Где ребёнок?! – кричит на нас.
Мы с Раей по дороге играли, останавливались, и, видно, он у нас выскользнул. Кинулись все вчетвером назад, нашли: лежит у дороги. Нам с Раей ещё самим требовалась нянька.
Мама раз прямо зашлась вся:
– Что я буду делать? Боже ты мой! Девчонки ещё такие маленькие, а этот и вовсе грудной! Пропадём все. Вот помою его холодненькой водичкой, может, и помрёт.
Представляете? Родная мать!
Лейтенант Ольга Лисикова, лётчица: Самый тяжёлый рейс – в блокадный Ленинград, когда на обратном пути вывозили детей. Кто мог ходить, тех рассаживали вдоль бортов на скамейках, для остальных расстилали на полу ещё тёплые чехлы от моторов. Затем отдавали детям буханку из собственного пайка. Кто-нибудь из старших ребят тут же, на подносе, делил её ровно на 60 или 80 кусочков, в зависимости от того, сколько было детей.
Источник фото: Image by
Как-то раз один мальчик забыл посчитать себя, а когда все взяли свой кусочек, он вдруг увидел, что поднос пуст. Тихо, без всяких просьб, старшие отщипнули по чуть-чуть от своей доли – и вот на подносе выросла небольшая горка хлебного мякиша...
Это были дети-старички! Они всегда молчали, неотступно следя за каждым твоим движением. Ни слёз расставания с близкими, ни радости от предстоящего полёта на Большую землю, где нет голода, бомбёжек и обстрелов, – только огромные глаза на крохотных исхудавших личиках. Только пристальный осуждающий взгляд: как вы, взрослые и сильные, могли всё это допустить?
Уж я всякого повидала и на финской войне, и на этой, но тот взгляд выдержать было невозможно!
Валентина Хренова, воспитательница ленинградского детсада: Однажды был случай, что называется, и смех, и грех. Сидели мы с детьми кружочком, я рассказывала им что-то, а Прасковья Ивановна, нянечка, разливала по тарелкам супчик. Готовились обедать. И тут – обстрел. Бьют по Лиговке где-то. Здание у нас было специализированное, двухэтажное, наша группа как раз на втором этаже. И тут наша заведующая Марья Семёновна командует:
– Все вниз! Быстрей! – И мы помчались.
– Дети! – кричу. – Вперёд! Вперёд!
Прасковья Ивановна бросила половник и скорей на двор – помогать Тане Ройзен, другой нашей воспитательнице, считать детей.
Прискакали мы все во двор, и тут, у самой щели, Таня вдруг кричит:
– Одного нет! Валя, одного не хватает!
Я говорю:
– Не психуй. Рассади всех и посмотри. Спроси у детей – они скорей разберутся, где кто.
И она ужасно разнервничалась, и я. А стреляют так!.. Я, недолго думая, рванула обратно в группу. Марья Семёновна ухватила меня за косу:
– С ума сошла! Не надо!
Я ей:
– Как не надо?! Не хватает же одного! – Вырвалась и – наверх.
Влетаю в группу и вижу: Алик Богданов сидит и доедает свой суп.
– Алик, ты что здесь делаешь?
– Обедаю.
– Пойдем скорей!
А он невозмутимо так отвечает:
– Я, Валентина Мартыновна, не боюсь.
– Что ж ты, – мама говорит, – его качаешь? Он уж умер.
А после Евгений, другой братик, тоже умер. Разве детская блокадная пайка могла спасти?
Галя Пищулина: Когда мама уходила на работу, я оставалась за старшую. А мне ж самой было всего семь! Что я понимала!.. (Плачет.) Спят себе дети и спят. Младший раз захныкал, я взяла его на руки, стала укачивать. Он вскоре затих. Ну я сижу, держу его, боюсь спустить с рук – как бы опять не расплакался. А мама пришла и забрала его у меня.
– Что ж ты, – говорит, – его качаешь? Он, Галя, уж умер.
А после Евгений, другой братик, тоже умер. Разве детская блокадная пайка могла спасти?
Валя Зотова: Мы жили довольно далеко от фронта, в тылу, в деревне, но… мы с мамой, пока папа был на фронте, всё распродали. И это спасало нас хоть немного. Что ели чаще всего? Лепёшки. А из чего? Срезали картофельную ботву, раскладывали на противне и сушили в печке, потом толкли в ступе и просеивали через сито. Получалось что-то вроде картофельно-травяной муки. Лепёшки из неё выходили горьковатые и к тому же полусырые, никак не хотели пропекаться до конца. Ещё пекли лепёшки из просвирника. Они раскисали, растекались по противню, и их приходилось соскребать ножом. Просвирник – такая трава. До войны мы, детишки, ели эти просвирочки прямо со стебля.
Источник фото: Image by
Травы не успевали вырасти, их съедали тут же. Доходило даже до драк. Когда цветёт конский щавель, на нём появляются большие шишки с семечками. Из этих шишек тоже умудрялись делать мучицу. Она горькая-горькая, но всё равно хоть немного утоляла голод. И вот как увидят в поле цветущий конский щавель, так бегут наперегонки – кто поспеет первый. Тут и случались драки. Из-за самой обычной травы!
Ещё собирали серёжки на орешнике. Но из них выходило и вовсе несъедобное варево. Горечь несусветная! Мы с мамой раз попробовали и отказались от этих серёжек. Не смогли...
Зина Пусина: В окопе жили долго. Он был большой, и набилось туда людей, как селёдок в бочке. Матери, старухи, дети… Неподалёку оказалась немецкая часть. Если затишье, немцы приходили по лесу к нам, просили попить, и женщины наливали им кружечку молока – коров тоже перетащили с собой. Никаких обид или тем более зверств со стороны немцев никто из нас там в лесу не знал. У нас даже появился среди немцев свой знакомый – худенький маленький солдатик, мальчишечка ещё совсем. Звали его Ганс. Придёт, сядет и объясняет маме:
– Мутер… Я бы тоже хотел на Рождество к своей матери. Война нихт гут.
Это я так, больше по-русски передаю его слова, а на самом деле он изъяснялся на немецком и жестами, по-нашему знал всего несколько слов. Однако понимали мы его хорошо. Чего ж тут не понять? Простой парнишка, такой же, как мы, и мечты у него самые простые, как у нас.
Мама ему:
– Молочка хочешь парного, Гансик?
– Я, я, – кивает. – Данке.
А если получит посылку от родных, угощает шоколадом, ещё там чем-нибудь.
Мирный-то мирный, но мама всё равно относилась к Гансу настороженно: мало ли что… А Наташка, та быстренько записала Гансика в свои закадычные приятели. Только он объявится, она вмиг заберётся к нему на колени и давай расспрашивать:
– А у тебя мама хорошая? А папа у тебя какой?
Он ей в ответ лопочет чего-то. Мы с мамой плохо разбирали, а эта малявка так скоро запомнила многие немецкие слова, что не только понимала почти всё, но даже стала болтать на ломаном немецком.
Однако потом пропал наш Гансик. Не приходит и не приходит. Как раз перед тем развернулись сильные-пресильные бои, наши стали наступать, пошли лупить из пушек. И мы решили: погиб Гансик.
Валя Ефимов: Мать стянула мне иголкой брючишки из какого-то полотна, белые такие. Ещё пиджачишко был у меня рваный. А на ногах – лапти. Что было – мы всё сносили за войну, а новое, в оккупации, где купишь? Когда наши вернулись, взрослые хоть могли достать что-нибудь у бойцов, а детям неоткуда было взять. Вот и ходили, как пугалы.
Ефросинья Дегтярёва: Папа наш погиб в бою…
Долгие годы мы не знали, где его могила. Потому что бои тогда шли затяжные, и павших было столько, что некому уже было вспомнить, где кто лежит. Неоднократно писала я в военкомат – никаких результатов.
И вот – уже в 70-м году! – утром иду на работу, в почтовом ящике – конверт! Большой, со штампом учреждения, официальный. Вскрыла тут же. Глаза по строчкам пляшут: «Ваш отец Балдин Иван Алексеевич героически погиб за Советскую Родину. Похоронен…». И внизу подпись: полковник такой-то. Печать. У меня всё плывёт перед глазами. А из конверта сыплются фотографии. Мне стало дурно. Дворник как раз убирала лестницу, кричит мне:
– Что с вами?!
А я стою, не могу ничего сказать, только слёзы градом.
Старший брат, Виктор, прошёл всю войну от корки до корки, Берлин брал. Вернулся живой. Но с нервами у него не в порядке. И у старшей сестры тоже. Я считаю: война, кого не убила, тем психику покалечила, навсегда. Особенно детям. Все мы – родом с войны.
Использованы фрагменты из книг «Голоса», «Ребячий остров» и также очерков автора.
