Исторически сложилось так, что в 1990-х – начале 2000-х годов Северный Кавказ воспринимался в России как «Чечня и окрестности». Ситуация объяснима: именно в Чечне происходили все наиболее значимые события, соседние регионы оставались в тени. Но в середине 2000-х ситуация стала меняться, и сегодня мы понимаем, что демографическая ситуация в регионе совершенно неоднородна. Так было в советские годы, разница очевидна и сейчас. Поэтому о каждой республике следует говорить отдельно.
Объективно говоря, сегодняшняя демографическая ситуация на Северном Кавказе является результатом происходивших ранее процессов. Случилось так, что ни одна из появлявшихся в регионе в разные годы (и даже столетия) проблем окончательно решена не была. Таковых насчитывается немало, и они имеют широкий диапазон – от запредельного напряжения в межнациональных отношениях до существенных провалов в решении вопросов социально-экономического развития. Именно поэтому регион имеет целый букет социальных болезней, вызывающих серьезный интерес политиков, политологов, журналистов.
Правда, этот интерес тоже неоднороден: Дагестан, Ингушетия и Северная Осетия традиционно находятся в зоне пристального внимания, а о республиках Западного Кавказа говорят и пишут значительно меньше и реже, хотя и там в последние годы происходили очень непростые процессы. Но так или иначе, все «национальные» регионы юга России обладают в настоящее время значительным политическим и военным потенциалом, не учитывать который невозможно. Не говоря уже ни о чем другом, республики Ингушетия, Дагестан, Кабардино-Балкария, Северная Осетия являются фактически неким «конгломератом» регионов с высокой многодетностью, что не может не сказываться на российской демографической ситуации.
Анализ широкого набора демографических показателей демонстрирует, повторю, что эти республики существенно отличаются друг от друга по ряду важных характеристик. В связи с этим говорить об «особой демографической политике», ориентированной в равной мере на все северокавказские республики, вряд ли целесообразно.
Впрочем, если вообще начинать разговор о какой-либо «новой» политике, следует учитывать, что она должна основываться на понимании того, что происходит в регионе сегодня и что имело место в прошлом…
Анализируя ситуацию, следует отметить, что в послевоенные десятилетия основные северокавказские миграционные потоки были связаны с принудительными переселениями, проводимыми советской властью. Достаточно вспомнить первую мощнейшую депортацию чеченцев, ингушей, карачаевцев и балкарцев в Среднюю Азию и Казахстан, которая дополнилась менее известными, но также масштабными принудительными переселениями других северокавказских народов. Характерный пример – перевод нескольких тысяч домохозяйств из горного Дагестана в Чечню…
Вторая миграционная волна пришлась на 1956–58-е годы, причем случившееся тогда возвращение депортированных народов происходило не без проблем. Недовольство населения было вызвано тем, что советская власть не дала людям возможность вернуться на территории исторического проживания, такие как Ауховский район Дагестана. Впоследствии это, кстати, породило значительный конфликт, говорить о котором я сейчас не стану, так как о нем следует рассказывать отдельно и подробно.
В дальнейшем таких масштабных единовременных переселений не случалось. Основная тенденция 1960–80-х годов – это постепенное неорганизованное переселение горских народов в предгорье, причем оно началось в западной части Северного Кавказа – в Карачаево-Черкесии и Кабардино-Балкарии.
Замечу: чтобы верно оценить происходившие миграционные процессы, следует четко различать два их направления. Первое – с гор на равнину (включая сельскую), и второе – переселение в города жителей из любой сельской местности.
В Северной Осетии и Чечне процесс стартовал несколько позже, и это было обусловлено, в частности, тем, что в горную часть Чечни жители после депортации вернулись в очень малых количествах – возвращенцы расселялись в основном на равнине, причем не только в сельской местности, но и быстро растущих и развивающихся городах.
Таким образом, можно утверждать, что на Западном Кавказе уже в 1960-е годы начался процесс урбанизации, то есть постепенного переселения в города жителей горных сел.
Не могу не отметить, что данный процесс также сопровождался существенными затруднениями, причем на Северном Кавказе он усугублялся еще и характерной для всей страны посткоммунистической трансформацией.
К слову, постепенный отток из северокавказских городов русского населения происходил еще в советское время. Он не был интенсивным и усилился лишь в 1990-е годы. Причина повышения интенсивности оттока очевидна: в городах остановился ряд предприятий, на которых работали русские специалисты. Что же касается русских, проживавших в сельской части республик, таких было совсем немного, и проживали они в основном на севере Дагестана и севере Чечни.
Интенсивный переезд русских из Чечни начался, естественно, в момент обострения обстановки, отток же из Дагестана был связан с характерными миграционными процессами, имевшими в 1990-е место и в «русских» регионах страны.
Итак, время вносило свои коррективы, и среди имевших место событий следует особо отметить:
• массовый переезд жителей Дагестана в города, принявший лавинообразную форму в 1990-е;
• приток в Ингушетию ингушей из Владикавказа и Грозного;
• определяемую двумя войнами логику перемен в Чечне;
• миграцию из всех республик Северо-Восточного Кавказа в другие регионы страны.
Несложно понять, что процесс был болезненным. Резкое изменение условий жизни, с которым неизбежно сталкивались переселенцы, размывало традиционные внутрисемейные отношения, что обесценивало для молодого поколения жизненные стратегии старших членов семьи. Неизбежный в таких условиях межпоколенческий разрыв приводил к повышению степени конфликтности общественной трансформации в целом.
Одновременно на некоторых территориях происходили и обратные перемены – город стремился «переварить» село, но в результате миграции село нередко «переваривало» сам город. Жители целых кварталов имели одну фамилию и придерживались традиционных, внушаемых детям старшими устоев. На этом моменте, я считаю, следует акцентировать внимание.
Да, такие вещи имели место во многих городах, однако представление об архаичности Северного Кавказа (в том числе Дагестана), о которой сегодня многие говорят, является заблуждением.
Северо-Восточный Кавказ по своему укладу действительно отличается от других регионов России, однако этот самый уклад сильно изменился в последние десятилетия.
Чтобы понять суть проходивших в регионе миграционных процессов, приведу конкретный пример.
В середине 1990-х годов началась активная миграция из Дагестана ногайцев. Связана она была, в первую очередь, с экономическими причинами, а наиболее привлекательными для ногайских переселенцев оказались северные регионы России.
Согласно данным Всероссийской переписи населения 2010 года, в Ханты-Мансийском автономном округе проживало тогда 5,3 тысячи ногайцев, в Ямало-Ненецком – 3,5 тысячи, в Красноярском крае – около 1 тысячи.
Обрисовывая ситуацию, известный российский исламовед, антрополог религии, этнолог, кавказовед Ахмет Аминович Ярлыкапов отмечал: «Если в 1990-е годы мигрировали только те, кто не имел работы и средств к существованию на родине, то в 2000-е появляется пусть не преобладающая, но заметная группа мигрантов, которые переезжают на север уже в поисках более высоких, чем на родине, заработков».
Однако ногайцы переселялись не только на север. Молодежь привлекала Астраханская область, где они могли получить образование, причем после окончания учебных заведений (в основном медицинского или технического профиля) многие принимали решение не возвращаться на родину. По данным последней переписи населения, в регионе сегодня проживает около 1 тысячи дагестанских ногайцев.
Продолжая тему, не могу не отметить примечательный факт: в сегодняшнем Дагестане наиболее жизнеспособными являются те сельские общины, которые сумели утвердиться в каком-то бизнесе за пределами своей малой родины. Данное обстоятельство, на мой взгляд, показывает и парадоксальность глобализации, и ее неизбежность.
Но вернемся на Северный Кавказ.
С моей точки зрения, в настоящее время там происходит демографическая модернизация, которая, изменяя модель патриархальной семьи, вызывает заметное снижение рождаемости.
Я занимаюсь этой темой серьезно последние лет пять и могу сказать, что данное явление характерно практически для всех коренных этносов Северного Кавказа. В Дагестане, Чечне, Ингушетии оно проявилось не так давно – в семьях тех, кто родился в 1960-е годы, отмечается в среднем четверо детей на одну женщину.
Такая многодетность жестко определяла социальную роль женщины, так как, если период деторождения занимает в ее жизни 15–20 лет, она почти не имеет шансов приобрести другие компетенции, кроме материнских.
В настоящее время рождаемость на Северо-Восточном Кавказе буквально год от года сокращается. Говоря об этом, следует учитывать, что регионы Северного Кавказа заметно различаются по доминирующим в них траекториям репродуктивного поведения. В связи с этим я считаю, что говорить о какой-либо особой демографической политике, которая была бы в равной мере ориентирована на все северокавказские республики, вряд ли целесообразно.
Приведу еще один характерный пример. Нами был проведен в Дагестане масштабный социологический опрос. Результаты исследования показали снижение доли браков, заключенных по инициативе старших родственников, а также рост доли межнациональных браков.
Данная ситуация является неотъемлемой частью общей модернизации, причем снижение рождаемости в регионе, на котором сосредоточиваются специалисты, – явление не одномоментное и, как я уже отметил, напрямую связанное с очень мощными модернизационными процессами. Где-то обвальная урбанизация началась еще в 1960–1970-е годы, а где-то, как в Дагестане, только в 1990-е. К слову, в настоящее время Дагестан – регион, где обвальная глобализация произошла недавно, – показал повышение многообразия в уровнях рождаемости не только в республике в целом, но и внутри одного района, города и даже совсем небольшого населенного пункта. При этом наблюдаются такие моменты, когда два переселенческих села находятся в непосредственной близости друг от друга, но имеют абсолютно разные показатели уровня рождаемости.
Ситуация еще ожидает объяснения специалистов, однако все перечисленное свидетельствует: разговоры об «архаике» в данном регионе не подтверждаются исследованиями. Даже имеющее место раннее материнство является скорее сознательным выбором определенной части молодежи, а не слепым воспроизведением полученных от старших норм.
Подытожим: в советское время численность населения в регионе росла в основном за счет достаточно высокой рождаемости. По мере ее сокращения рождаемость у коренных народов в некоторых республиках вышла на уровень простого воспроизводства, и сегодня мы видим там уровень даже несколько ниже общероссийского.
Если же говорить о вкладе Северного Кавказа в общестрановый рост населения России, на мой взгляд, учитывая сохранение высокой рождаемости на Северо-Восточном Кавказе, доля населения республик СКФО в общем уровне страны не слишком велика.
Между тем сегодня нередко говорят о том, что отход от традиционного уклада и сопровождающее данный процесс сокращение рождаемости неминуемо приведут к вымиранию местных этносов. В ответ могу сказать одно: то, что в последние десятилетия происходит на Северном Кавказе, весь мир уже прошел, так как подобные демографические процессы являются неотъемлемой частью общей модернизации. Можно долго рассуждать о ее издержках, но, слыша такие рассуждения, я всегда вспоминаю Александра Сергеевича Пушкина: «Подъемлю солнце я с востока; С заката подыми его!».
